Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]
Дедушка Пере Пике пользовался уважением молодежи, хотя и не очень большим. Ребятня играла недалеко от леса, на лугу, который сейчас не распахивали. Один из восьми его внуков бежал к нему заплаканный и показывал кровоточащую ссадину на коленке:
— Смотри, это Прумф меня толкнул!
— Прумф?
— Прумф, Роберт и Флиммпс. Они на меня втроем налетели!
Дед Пике потребовал, чтобы Флиммпс, Прумф и Роберт предстали перед ним. Это судебное разбирательство привело к временному прекращению футбольного матча. Ребята и лягушанчики окружили каменную скамью. Было их — внуков Пике и внуков господина лягушана вместе — то ли пятнадцать, то ли шестнадцать; старческая память не могла удержать точную цифру. Все они часто собирались на хуторе, особенно летом, и с каждым годом мальчишки и девчонки приобретали все больше лягушачьих черт, а ребята-лягушата казались все больше похожими на людей.
— Ну это же футбол, дедушка Пике. Как тут не расшибиться, — повторял, оправдываясь, Прумф, а потом задрал свою тунику, чтобы продемонстрировать в качестве вещественного доказательства сухую корочку на старой ссадине.
Внук, из коленки которого текла кровь, ответил что-то на лягушачьем языке, однако дед его не понял. Возник горячий спор о правилах игры, но Пике решил прекратить его.
— Какие же вы будете ребята, коли не будете коленок-то разбивать? Кто боится расшибиться, пусть и не играет, черт возьми! — сказал он, размахивая палкой направо и налево, а потом неуверенно поднялся со скамьи. Простата давала себя знать. Он пошел в дом.
На самом деле он давно уже отказался от мысли установить порядок, какой бы то ни было порядок. Ему было хорошо известно, что, старея, люди постепенно отрекаются от власти. Все старые традиции исчезли под напором новых времен. Несмотря на это, в минуты особых просветлений старый Пике понимал, что ничьей вины в том не было. И уж конечно, нельзя было ни в чем винить господина лягушана. Разве можно упрекать гостя в том, что там, по другую сторону леса, вот уже пятьдесят лет не утихает ненависть? Кто бы мог отказать ему в убежище или запретить, чтобы его дети и внуки приходили к нему в гости и оставались на хуторе от одного полнолуния до другого?
Он поднялся по лестнице на чердак. Там была устроена удобная комната; ее стены сияли белизной, а угол ската крыши подчеркивали толстые балки. Господин лягушан сидел за компьютером, а на коленях у него расположился один из внуков Пике. Казалось, что для господина лягушана время остановилось: он по-прежнему был высок и строен, как корабельная сосна, и тверд, как скалы Матарраньи. Пике присел на стул. Щеки у него отвисали, как у собак известной породы. Он опер подбородок о руки, державшие палку. Нет, вне всякого сомнения, господин лягушан не был виноват в тех катаклизмах, которые потрясали мир.
— Ну, как жизнь? — спросил господин лягушан, натирая спелым помидором ломоть хлеба. — Ты ни за что мне не поверишь. Мы тут сейчас с твоим внуком говорили по Интернету с кавказскими партизанами. Они совершенно правы, и причин для их действий тоже предостаточно. Это только большие армии всегда утверждают, что маленькие армии — отряды террористов, черт бы их побрал!
Господин лягушан был очень любезен. Господин лягушан часто высказывал здравые суждения. Лучшего партнера для игры в домино не сыскать, это уж точно. Жизнь рядом с ним в любом возрасте могла быть счастливой.
Но, ради всех святых крестьянского календаря, почему из всех лягушанов, которые могли бы прожить пятьдесят лет на его хуторе, ему достался именно этот — министр правительства красных?
Между небом и преисподней
Что может означать для человека одна тысячемиллионная доля секунды? В одну тысячемиллионную долю секунды тебя может посетить воспоминание. Грустное воспоминание. В одну тысячемиллионную долю секунды тебе может быть дано откровение: плывя в глубине вод Средиземного моря, Энрик Аной вдруг понимает, что посвящает свое свободное время подводному плаванию только потому, что он ничтожество.
И в самом деле, Энрик является одним из гениев человеческой серости. Когда-то он был молод, подавал большие надежды и перед ним вставали задачи чрезвычайной важности. Он мог бы создать экологическую лампочку Н1, которая заботится о бабочках, словно это дети, или стать изобретателем атомной бомбы Н2, которая уничтожает детей, как тараканов. Судьба могла уготовить ему участь Ландру[29], который появлялся на рынке и убивал женщин одну за другой, завоевав этим славу, прежде чем заслужил смертный приговор. Или, напротив, он мог бы стать военным, отправиться на войну и убить множество мужчин, как Мальбрук[30], удостоившись славы после получения орденов и медалей.
Но вышло совсем по-другому. Когда Энрик стал взрослым, по не известным никому причинам он отказался от великих задач и поступил на работу в страховую компанию, в отдел несчастных случаев. Его больше не называли Энриком, ему пришлось превратиться в Аноя и провести там последние тридцать пять лет, день за днем подшивая в архив течение своей жизни. Порой он говорит себе, что живет счастливо, но это ложь: никто не родится на свет, чтобы оформлять страховки. Контору нельзя назвать райским местом, но и на ад она тоже не тянет; он прожил тридцать пять лет взаперти в офисе, который не хорош и не плох — это место просто серое. И вот теперь вдруг тысячная доля секунды показала ему, что он живет в состоянии неустойчивого равновесия, как моряк, потерпевший кораблекрушение.
Чего человек не может испытать в одну тысячную долю секунды? Времени, заключенного в одной тысячной доле секунды, недостаточно, чтобы испытать страх. Когда клерк-аквалангист слышит таинственный звук, исходящий из какой-то глотки, втягивающей в себя воду, он не успевает даже обернуться, и его тело вдруг устремляется вниз, словно попав во власть струй водопада. Энрика охватывает паника. Однако, когда им овладевает ужас, наступает тишина.
Клерк-аквалангист этого не замечает — жидкая темнота подавляет все его чувства. Он хочет выплыть из нее наружу, но не может: его руки натыкаются на стенки гигантского желудка, вогнутые и плотные, твердые как сталь. Аной замирает, и сквозь водолазный комбинезон, сквозь толщу воды ему удается расслышать какой-то монотонный и непрерывный стук, похожий на биение огромного сердца. „Господи! — думает Энрик. — Я внутри чудовища!“ Он вздрагивает, но не от страха, а от ощущения блаженства. Энрик Аной переживает минуту счастья, близкого к экстазу, потому что этот человек, не представлявший собой ничего особенного, не ставший ни Ландру, ни Мальбруком, по крайней мере, удостоился чести оказаться в чреве кита — а это из ряда вон выходящее событие. Морские просторы безграничны, человеческие существа ничтожно малы, и вдруг его, самого простого и заурядного человека, проглотил кит.
Мозг клерка-аквалангиста лихорадочно работает: „Чтобы иметь вещественное доказательство моего подвига, я вырежу у кита гланды, которые, наверное, у него размером с окорок, а потом смоюсь через анальное отверстие“. Кто сможет оспаривать его славу, когда он вырвется из этой тюрьмы и окажется за пределами тела подводного великана? В истории еще не было подобных случаев, в конторе его будут считать уникальной личностью. Встречные на улице, завидев его, будут говорить: „Смотри-ка, вот Энрик Аной, человек, который побывал в чреве кита“. Все эти мысли проносятся в голове клерка-аквалангиста. Да, он думает, что все будет именно так. Но что, если какой-нибудь нахал задаст такой вопрос: в чем заключается заслуга человека, которого случайно проглотил рассеянный кит, наверняка к тому же еще и подслеповатый? А что, если его спросят, чем конкретно отличается темное чрево кита от темноты, царящей в конторе страхового агентства? Подобное сравнение кажется ему столь же жестоким, сколь точным. Но, несмотря на это, неожиданно Энрик говорит себе, что не стоит обращать внимания на критику. Он побывал внутри кита, и никто не сможет оспорить сего факта: когда он плыл довольно близко к поверхности, кит проглотил его, и данный инцидент сам по себе — совершенно исключительное событие. Впервые клерк ощущает себя хозяином своей жизни.
Что может с нами произойти в тысячемиллионную долю секунды? Самые разные вещи. В одну тысячемиллионную долю секунды мы можем обнаружить, что влюбились. В одну тысячемиллионную долю секунды может закончиться затмение, длившееся тысячу лет, или начаться наводнение, которое затопит весь мир. Может быть зачат ребенок, или бог, или божественный младенец. В одну тысячемиллионную долю секунды клерк-аквалангист Энрик Аной, находясь в чреве кита, может понять высшую истину: чтобы считать себя великим человеком, нужно лишь верить в свое величие.
Но именно в этот миг, когда он ощущает необычайную свободу духа, Энрик Аной слышит неожиданный скрежет какого-то механизма, словно кто-то открывает дверь гаража. И вдруг, без предисловий, его тело начинает падать в пустоту.
